Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] - Томас (Пауль Томас) Манн

Мы шли берегом к Кронсхафену, но вовремя развернулись, встретив по пути лишь пару человек.

Когда возвращались, я радовался, глядя на свой дом. Как удачно я его выбрал! Простой, серый, он смотрит на серое море из-за холма, где трава теперь увяла, отсырела, а тропинка размокла. По той стороне проходит шоссе, за ним поля. Но я их не вижу, я вижу только море.

15 сентября

Этот одинокий дом на холме, у моря, под серым небом — словно из мрачной, таинственной сказки; так я и хочу в свою последнюю осень. Однако сегодня после обеда, когда я сидел в кабинете у окна, приехала телега с припасами. Старый Франц помогал разгружать; был шум, разные голоса. Не могу передать, как мне это мешает. Я задрожал от досады: ведь велел же, чтобы все происходило рано утром, когда я сплю. Старый Франц сказал только: «Как прикажете, господин граф». Но посмотрел на меня своими воспаленными глазами боязливо и подозрительно.

Да и где ему меня понять. Он же не знает. Не хочу, чтобы повседневность и скука коснулись моего последнего дня. Боюсь, как бы к смерти не примешалось что-то мещанское, обыденное. Все вокруг должно быть непривычным и особенным в этот великий, серьезный, таинственный день — двенадцатого октября…

18 сентября

В последние дни не выходил из дома, почти все время провел в шезлонге. Много читать тоже не мог — мучили все нервы. Просто тихо лежал и смотрел на неутомимый медленный дождь.

Часто заходила Асунсьон; однажды принесла мне цветы — несколько высохших мокрых растений, найденных ею на берегу; когда я в знак благодарности поцеловал девочку, она заплакала, потому что я «хвораю». Какой невыразимой болью отозвалась во мне ее нежная и печальная любовь!

21 сентября

Долго сидел у окна в своем кабинете с Асунсьон на коленях. Мы смотрели на серое широкое море, а позади нас в большой красивой комнате с высокой белой дверью и мебелью с длинными прямыми спинками царила глубокая тишина. И, поглаживая мягкие волосы девочки, черно, гладко стекающие по нежным плечикам, я погрузился в воспоминания о своей суматошной, пестрой жизни; думал о юности, тихой и защищенной, о странствиях по белу свету, о короткой, светлой поре счастья.

Ты помнишь то прелестное, пылко-нежное существо под бархатным небом Лиссабона? Уже двенадцать лет, как она подарила тебе ребенка и умерла, обнимая тонкой рукой за шею.

У нее темные глаза матери, у маленькой Асунсьон; только более усталые и задумчивые. Но самое главное — ее рот, бесконечно мягкий и все же чуть жестко высеченный рот, эти губы красивее всего, когда сомкнуты и лишь тихонько улыбаются.

Моя маленькая Асунсьон! Если бы ты знала, что мне придется тебя покинуть. Ты плакала, потому что я «хвораю»? Ах, при чем тут это? Что общего это имеет с двенадцатым октября!..

23 сентября

Редко выдаются дни, когда я могу погрузиться в прошлое и потеряться в воспоминаниях. Сколько же лет я думаю лишь о предстоящем, только и жду этого великого и ужасного дня, двенадцатого октября моего сорокового года жизни!

Как это будет, как же это будет? Я не боюсь, но мне сдается, что оно подойдет мучительно медленно, двенадцатое октября.

27 сентября

Из Кронсхафена явился старый доктор Гудехус, он приехал на телеге по шоссе и присоединился к нашему с Асунсьон второму завтраку.

«Вам, — сказал он и проглотил полцыпленка, — необходимо двигаться, господин граф, больше бывать на свежем воздухе. Не читать! Не думать! Не ломать голову! Я ведь считаю вас философом, хе-хе!»

Ладно, я пожал плечами и поблагодарил его за совет. И маленькой Асунсьон он кое-что порекомендовал, глядя на нее с вымученной смущенной улыбкой. Ему пришлось увеличить мне дозу брома; может, теперь я смогу побольше спать.

30 сентября

Последний сентябрь! Уже недолго. Сейчас три часа пополудни, и я подсчитал, сколько минут осталось до начала двенадцатого октября. Восемь тысяч четыреста шестьдесят.

Сегодня ночью не мог уснуть, так как налетел ветер, гудело море, шумел дождь. Я лежал, а время просто шло. Думать и ломать голову? Ах нет! Доктор Гудехус считает меня философом, но голова моя так слаба, и думать я могу лишь: «Смерть, смерть!»

2 октября

Я глубоко взволнован, и к моим душевным движениям примешивается ощущение торжества. Бывало, когда я думал об этом и на меня смотрели с подозрением, опаской, почитая безумцем, я тщательно проверял себя. Да нет же! Я не безумец.

Сегодня читал историю того императора Фридриха, которому было предсказано, что он умрет «sub flore»[10]. И он старательно избегал Флоренции и Флорентина, но однажды все-таки заехал во Флорентин. И умер. Почему он умер?

Пророчество как таковое несущественно; все зависит от того, возьмет ли оно над тобой власть. Однако же если это происходит, тем самым оно уже доказано и исполнится. Как? И не является ли пророчество, зарождающееся и усиливающееся во мне самом, значительнее пришедшего извне? И сомнительнее ли непоколебимое знание времени смерти, чем знание ее места?

О, между человеком и смертью всегда существует связь! Ты можешь волей, убеждением приникнуть к ее сферам, ты можешь притягивать ее, чтобы она пришла к тебе в тот час, в который ты веришь…

3 октября

Часто, когда мысли мои растекаются подобно серым водам, кажущимся бесконечными, поскольку они окутаны туманом, я вижу нечто, напоминающее связь вещей, и полагаю, что познаю ничтожность понятий.

Что такое самоубийство? Добровольная смерть? Но все умирают добровольно. Отказ от жизни в той же мере, что и предание себя смерти, без исключения, происходит от слабости, и эта слабость всегда есть следствие болезни тела или чуши или того и другого сразу. Человек не умрет, прежде чем не согласится с этим…

Согласен ли я? Судя по всему, да, так как, пожалуй, могу обезуметь, если двенадцатого октября не умру…

5 октября

Без конца думаю об этом, мысли целиком поглощают меня. Я пытаюсь понять, когда и откуда пришло ко мне мое знание, и не могу этого объяснить! В девятнадцать или двадцать лет я знал, что умру в сорок, и однажды, требовательно спросив самого себя, в какой день это случится, я знал и день!

И вот он подошел — так близко, что кажется, я чувствую холодное дыхание смерти.

7 октября

Ветер усилился, море кипит, дождь стучит по крыше. Ночью я не мог уснуть, спустился в непромокаемом плаще на берег и сел на камень.

Позади во тьме и дожде стоял на холме серый дом, где спала маленькая Асунсьон, моя маленькая Асунсьон! А впереди море катило свою мутную пену прямо к моим ногам.

Я смотрел всю ночь, и мне чудилось, что вот такой и должна быть смерть или послесмертие: по ту сторону и снаружи бесконечная, глухо кипящая тьма. Продолжат ли и там жить, ткаться, вечно вслушиваться в непостижимое кипение моя мысль, мое предчувствие?

8 октября

Когда смерть придет, поблагодарю ее, ибо теперь уже слишком скоро, чтобы еще ждать. Три коротких осенних дня, и это произойдет. С каким нетерпением я жду последнего мига, самого последнего! Разве он не будет мигом восторга и невыразимого упоения? Мигом наивысшего сладострастия?

Еще три коротких осенних дня, и смерть войдет ко мне в комнату — как же она поведет себя? Как с презренным червем? Схватит за горло и задушит? Или запустит руку в мозг? Однако мне она представляется огромной, красивой, исполненной первозданного величия!

9 октября

Когда Асунсьон сидела у меня на коленях, я спросил у нее: «А что, если скоро я уйду от тебя, ну, как-нибудь так случится? Ты очень огорчишься?» Она прижала головку к моей груди и горько заплакала. Горло мне перехватило болью.

У меня, кстати, температура. Голова горит, а сам я дрожу от холода.

10 октября

Она заходила, сегодня ночью она заходила ко мне! Я ее не видел и не слышал, но говорил с ней. Это смешно, но она повела себя, как дантист! «Лучше договоримся сразу», — сказала она. Но я не хотел и отбился. Без церемоний отправил ее восвояси.

«Лучше договоримся сразу»! Нет, каково! Меня пробрано до костей. Так рассудительно, так скучно, по-мещански! Никогда не испытывал более холодного, саркастичного разочарования.

11 октября (23 часа)

Понимаю ли я? О, поверьте, понимаю!

Полтора часа назад, когда я сидел у себя в комнате, вошел старый Франц; он дрожал и всхлипывал. «Фройляйн! — воскликнул он. — Девочка! Ах, поскорей!» И я поскорей побежал.

Я не плакал, меня лишь сотрясала ледяная дрожь. Она лежала в кроватке, черные волосы обрамляли бледное, искаженное болью личико. Я встал перед ней на колени и ничего не делал, ни о чем не думал. Приехал доктор Гудехус.

— Паралич сердца, — сказал он и кивнул, словно бы вовсе не удивившись.

Этот неумеха, этот шут сделал вид, будто все знал!